# 17. Какова природа реальности и что означает индийское «Атман есть Брахман»?
Уже в глубочайшей древности стало понятно, что отчаянное и практическое стремление всякого человека разобраться, что ему делать в жизни, в конечном счёте упирается в фундаментальнейшую из теорий, в коренной вопрос – где он находится, иными словами, какова сокровенная природа окружающего мира, а, следовательно, и наша роль в нём. Таков предметный фокус дисциплины, называемой онтология, или метафизика (различие между ними признается не всеми). С той же седой старины оформились и два противоположных толкования основного онтологического вопроса об источнике и основе существующего мира: материализм и идеализм. Несмотря на кажущуюся простоту этих понятий, они не столь очевидны и по большей части понимаются неверно.
Говоря по-простому, идеализм утверждает, что происходящее в мире, его структура, развитие и возникновение определяются некоторой целеполагающей волей – творящим, и обычно разумным, началом или началами. Материализм, напротив, объясняет структуру, формирование и возникновение мира не-волящим субстратом, из которого на определенной стадии естественного развития могут возникнуть воля и разум. В идеализме первична воля, жизнь и индивид в том или ином их понимании – именно они создают и определяют собой осязаемый мир. В материализме же, напротив, первично как раз неживое и не-волящее, которое случайным образом (то есть без целеполагания) формирует весь воспринимаемый мир и может породить также и жизнь, волю, разум как одну из своих форм. Хотя греческие натурфилософы (Фалес, Анаксимандр, Анаксимен, Гераклит и др.) и стоики традиционно причисляются к материалистам, имеющиеся тексты указывают, что первоначала («огонь», «вода», «апейрон», «воздух», «пневма») понимались ими метафорически и идеалистически, как индивиды – элементарные носители воли, творческие целеполагающие инстанции.
Без каких-либо преувеличений, девяносто девять процентов всех мыслителей вплоть до самого недавнего времени были идеалистами. Лишь в XIX веке в противоположном лагере начало заметно прибывать, и с тех пор на Западе доля образованных людей идеалистических воззрений неуклонно продолжает падать. Сегодня, даже в самой религиозно-фанатичной стране западного мира, США (лишь 3% полных атеистов, 10% не верят в то, что называется «личный бог»), по разным оценкам от 70% до 93% учёных являются материалистами или агностиками. Революция в философии XIX века, как и революция в науке и научном методе, нанесла тяжелый удар по царившей некогда уверенности в осмысленной вселенной и уж тем более в царящем над ней боге, бессмертной душе и исключительности роли человека в мировом процессе.
Стало понятно, что как только мы выносим за скобки собственные пожелания касательно устройства мира и склонность интерпретировать его по своему подобию, оснований верить в разумные начала бытия лишь немногим больше, чем в волшебные бобы, фей и лепреконов с горшочками золота. Разумеется, наша природа, жаждущая онтологической привилегированности, протестует против неизбежно следующего из научного материализма заключения о незначительности, конечности (крайне быстрой!) и фундаментальной бессмысленности человеческого существования. Но и сам разум, даже холодный и трезвый и вынесенный сколь это возможно за пределы чувств, зачастую смотрит на материалистическую картину мира почти с таким же недоверием, что и на традиционные идеалистические.
И действительно, история о стихийном появлении воспринимаемого мира в ходе большого взрыва и её непрерывном ускоряющемся расширении, о бесконечно сложной мультивселенной, незнамо как и почему зародившейся из безжизненных взаимодействующих кирпичиков, о несущемся в чёрную дыру сквозь бескрайние пространства космоса каменном шаре, населенным разумными приматами, кажутся сюрреалистичнее, чем любые сказки наших предков. Кажется порой, что было бы проще поверить в седого старца, метающего молнии из заоблачных высей, или в плоскую Землю, покоящуюся на спинах трёх китов, чем в то, что за всей этой историей не кроется какого-то двойного дна, некоего лежащего в основании воспринимаемого порядка волящего и в том или ином смысле разумного начала. Это чувство – в сущности, совершенно не подкрепленное фактами – и сопровождающий его скептицизм разума не покидает многих самых прожжённых материалистов и агностиков, в числе которых находятся и величайшие из учёных. Именно о нём Эйнтшейн осторожно пишет в следующих словах («Во что я верю»):
«Чувствовать, что за всем, что дано нам в ощущениях, есть нечто, не доступное нашему пониманию, чью красоту и величественность мы осознаём только опосредованно, – это и значит быть религиозным. В этом и только в этом смысле я истинно религиозный человек».
Увы (или слава богу, пошучу я), нам не известно, как всё обстоит «в действительности» и вряд ли когда-нибудь ситуация эта изменится. Тем не менее пустота на том месте, где должны находиться ответы, слишком болезненна, и если мы не можем заполнить её знанием, нам позволяется строить догадки – насколько это возможно, взвешенные. Пока злоупотребляющий марихуаной Илон Маск ведёт с американскими нердами неугасающий спор о том, живём ли мы все в компьютерной симуляции, я предложил бы пойти в поисках ответа на основной вопрос онтологии по другому пути, оттолкнувшись от несомненных родственных связей человека и остального мира, ибо все мы слеплены из одного теста. Иногда связь эта волнует воображение и окутана своеобразной романтикой, как, к примеру, то обстоятельство, что всё, видимое нами вокруг, от кольца на пальце до другого человека, было создано в недрах погибающих во взрыве звёзд (почти все химические элементы тяжелее гелия). Но, быть может, являясь в некотором смысле братьями и сестрами погасших небесных тел, плоть от плоти их, нас соединяет с остальной вселенной ещё более интимная родство?
Таковая точка зрения совсем не нова. Если величайший тезис западной философии был этического характера, дельфийское «Познай себя», то главным постулатом восточной философии, я полагаю, было великое индуистское «Атман есть Брахман», то есть индивид есть Абсолют, часть есть целое, «Я» есть «Оно», капля равна океану и в капле проявляется океан. Один из источников этого прозрения, как представляется, это наблюдение за пустотностью нашего сознания, о чем шла речь в предыдущем письме. Опыт интроспекции, духовный путь, которым двигались индуистские мыслители, приводит к толкованию нашего сознания, нашего внутреннего пространства как пустой сцены, на которой разворачиваются восприятие и перипетии жизни, в основном неподвластные нам.
Мы далее начинаем размышлять над тем, что и другие люди, коль скоро они существуют, есть такое же пустое пространство, те же самые подмостки, на которые выходит мир, что мы и они в сущности своей тождественны и являемся светом сознания, в котором происходит броуновское движение мирового процесса. Наконец, мы невольно начинаем представлять себе и универсального наблюдателя, вмещающую пустоту сознания, не ограниченную индивидом, отдельным лучом света, а объемлющую весь универс целиком и одновременно. Он же, этот универсальный наблюдатель, Абсолют, не может быть никем иным, как и универсальным деятелем, всё, что происходит, происходит в нём и совершается им, всё, что он сознаёт, есть так же он сам. Он есть тот самый океан, тождественный капле, мы есть капли, тождественные океану, – таковым мне представляется смысл и интеллектуальная генеалогия великого «Атман есть Брахман».
Две с половиной тысячи лет спустя Мартин Хайдеггер описывает то же самое взаимоотношение через понятия Dasein и Seyn (бытие). Da-sein, дословно «здесь-бытие», представляет собой «просвет бытия», конкретную манифестацию и воплощение Абсолюта через человеческое «сознание». Однако Хайдеггер, подобно древним индусам, поддался соблазну антропоцентризма даже в ситуации отрицания его. Делая Абсолют универсальным и единственным деятелем, как и наблюдателем, он всё-таки придаёт непомерно и необоснованно раздутую роль человеку и представляет ситуацию так, как будто бы имеет место контакт, осмысленное взаимодействие между историческим процессом на Земле и стихией Seyn, впадает в мистицизм. Этот фаворитизм, сохранившийся от религий и философий былого, льстит нашему самолюбию, но не имеет под собой ничего и вносит в столь красивую картину неразрешимые противоречия и антропоморфизм.
Человек, а вероятно, любая воспринимающая жизнь, действительно предстают явлением космически уникальным, но это вовсе не значит, что мы пребываем в чьих-то любимчиках. В отличие от неживого, всякая жизнь, выражаясь религиозным языком, есть нисхождение «бога» на землю, здесь-бытие (Da-sein), размыкание и раскрытие новой точки самонаблюдения. Даже не обладая монолитной личностью, мы – это пустое зеркало, в которое Абсолют может увидеть себя через посредство отдельных своих проявлений. Нуждается ли он в этом да и в чём-нибудь вообще? Сомневаюсь. Если этот старый карточный игрок и раскладыватель пасьянсов и любит чего-то, я полагаю, это разнообразие, поскольку именно его недостаёт в вечной смене метаморфоз Вселенной. Может быть, именно поэтому в человеческом мире, как и мире физическом, столько контрастов, а температура воды в душе порой предательски прыгает от раскалённой лавы до арктического льда (я знаю, это делаешь Ты…). Дабы расшевелить столь пресыщенного зрителя, требуются сильные средства и периодические личные, исторические и природные катастрофы. Впрочем, даже шутки в сторону, лучшее, что мы можем сделать со своей жизнью, будучи просветом бытия и зеркалом Абсолюта, это порадовать старика хорошим шоу. Поскольку же Брахман есть Атман, он – это и есть мы, это означает помочь самим себе что-нибудь хорошее в этом зеркале увидеть.
© Олег Цендровский